Раз в год, накануне очередного дня рождения известный публицист и политик Константин Старыш пишет что-то вроде эссе о том, что его сегодня волнует. В разные годы он публиковал их в разных изданиях. В этом — выбрал eNews, чему мы несказанно рады.

Определенно, это был Владимир Молчанов. Он перемещался по экрану, непрестанно потирая руки, словно репетировал эпоху тотального использования антисептиков, которая случится через тридцать с лишним лет. Его экранный образ – манерный гипертрофированный интеллигент, чудом выживший в большевистской мясорубке. Вкрадчивым голосом он говорил что-то безнадежно забытое и безнадежно занудное.

Программа называлась «До и после полуночи». Ее все смотрели. Тогда огромная обреченная страна вообще перестала спать. Наивно считалось, что народ пробуждается от десятилетий спячки. Кто-то до дыр и третьих петухов залистывал «Огонек», ломая зубы о словесные «кирпичи» Коротича; кто-то торопился до рассвета дочитать «Роман-газету» с «Плахой» Чингиза Айтматова, одолженную на одну ночь. И, конечно же, все смотрели вдруг ставший интересным телевизор. По пятницам – программу «Взгляд» с молодыми обаятельными хулиганами, а по субботам – «До и после полуночи».

После полуночи все и случилось. В какой-то момент ровное журчание томного молчановского голоса прервалось музыкальным номером. На сцене, вокруг которой с бенгальскими огнями в руках толпились почему-то звезды советской эстрады во главе с Пугачевой, стоял худой человек в черном френче и галифе, с отрешенным бледным лицом с густыми тенями вокруг глаз. Неестественно высоким, срывающимся голосом он не пел даже, а выкрикивал то ли себе, то ли небу страшные обвинения: «Пьяный врач мне сказал: тебя больше нет. Пожарный выдал мне справку, что дом твой сгорел. Но я хочу быть с тобой, я так хочу быть с тобой…». И лился из слабеньких динамиков допотопного  советского телевизора звук саксофона, старательно выводящий щемящую мелодию, которая превращала приговор, брошенный в пустоту ломким голосом ныне 60-летнего Бутусова, в исповедь.

Это было волшебство, ворожба, шаманство. В понедельник был дневной повтор программы и я, аккуратный советский школьник, не задумываясь, сбежал из школы. Чтобы снова услышать, ощутить, провалиться в пропасть этого зияющего контраста между небесной красотой мелодии и горьким, безысходным отчаяньем слов. «Я укрылся в подвале, я резал кожаные ремни, стянувшие слабую грудь. Но я хочу быть с тобой. Я хочу быть с тобой. И я буду с тобой»

Да, конечно, легло на душу, где все еще ныла рана, нанесенная первой, подростковой, как положено, неразделенной любви. Но было в этом еще что-то, что стало окончательно понятным десятилетия спустя…

А тогда по всей огромной и обреченной стране не только крупнокостные с химическим перманентом на головах ПТУшницы, которые отплясывали под «Взгляд с экрана» не хуже, чем под «Белые розы», но и вполне себе субтильная во всех отношениях «золотая молодежь» рассказывала одну и ту же легенду. «Значит, ушел Слава (Бутусов) в армию. А его девушка любимая погорела в пожаре. Ее можно было спасти, но врач оказался пьяный, и она умерла. И Слава из армии приехал на похороны».

Конечно, такая буквальная трактовка вряд ли могла устроить человека, который к тому моменту прочел уже не только всего Есенина и Асадова, но и Цветаеву, Ахматову, Пастернака, Евтушенко, Высоцкого и даже поступался к Рильке и Гарсиа Лорке. К тому же было уже известно, что текст принадлежит не «пострадавшему» Бутусову, а странному, остававшемуся за кадром человеку в очках, гениальному Илье Кормильцеву, чью кончину много лет спустя, я ощутил настолько личной трагедией, что в моем неизданном сборнике появилась песня «Памяти Кормильцева», которую я никогда и никому не спел.

Было понятно, что это великие стихи с тончайшими поэтическими тропами: «Я брал острую бритву и правил себя». Но только тридцать с лишним лет спустя открылась полная клиническая картина этого текста. В анамнезе.

Как ни странно, он буквален. Нет, никто не сгорел, никто не умер. Но, говоря цинично, лучше бы сгорел и умер. Поскольку знать, что человек не в заоблачных высях, а здесь, совсем рядом и не мочь быть с ним вместе, поистине невыносимая пытка.

Теперь-то легко себе представляешь, как, сдирая ногти, пытаешься выбраться из темных глубин бездонного внутреннего подвала; как правя себя, острой бритвой, скармливаешь своим внутренним демонам окровавленные куски освежеванной души, а они, сыто урча, требуют еще и еще. Как, смертельно устав просить милости, умолять о прощении, гневно бросаешь в пустоту неба грозную обвинительную молитву. И тщетно ждешь, ждешь, ждешь. Чего? – ответа, сигнала, знака? Ну, нет, уж как-нибудь сам. Тебе даровали твою бессмертную душу, так нехрена кормить ею демонов…

Вот, собственно, и анамнез. Врастаешь в быт, покрываешься его аллергической пылью,  жизнь становится привычкой, тешишь гордыню добытчика и охотника, к тому же недооцененного, не считаешь дни, перестаешь замечать детали, чувствовать, что движешься по Лобачевской кривой,  все более и более параллельной путям любимых тобою людей. И в какой-то момент это происходит: «Твое имя давно стало другим, глаза навсегда потеряли свой цвет».

Перед тем, как пустить себе пулю в висок, Маяковский отчеканил: «Как говорится, инцидент исперчен, любовная лодка разбилась о быт». Кормильцев же писал о тех, кто выбрал куда более сложный путь – остаться в живых, кто резал не вены, а «пальцы за то, что они не могут прикоснуться к тебе». Но как выжить? Как жить?

Странная вещь. Ты ощущаешь не отчаянье, не тоску, не боль. Ты испытываешь постоянный мучительный страх. Ты все еще динамичен и относительно здоров. Ты никогда еще не мог формулировать так четко, а ведь этим ты и живешь. Тебе как будто нечего бояться. Ты, как будто бы должен испытывать совершенно другие чувства – тоску, боль, отчаянье. Но ты испытываешь только страх. Он беспричинен и беспредметен. Это – первобытный, эталонный, чистый, как медицинский спирт, страх. И потом потихонечку начинаешь понимать, что в этот холодный, целиком поглощающий тебя страх выбраживает не находящая ответа, подающая отчаянные сигналы, живущая в тебе любовь. Так работает химия человеческой души. Разве не страшно «слышать, дышать, но не жить»? — это шестнадцатилетний я написал, не понимая тогда о чем. Теперь-то вот, знаю.

Преимущество возраста – в подступающей колючим комом к горлу мудрости. А вся мудрость в том, что совершенно точно, во всей безжалостной ясности понимаешь, за что расплачиваешься.

Сочувствия тебе? Ты ведь стольким пожертвовал? А во что ты превратил жизнь?

В жизни, дорогой, не бывает былых заслуг. Жизнь надо каждое утро начинать и строить сначала. Вовсе не потому, что он может оказаться последним. А потому, что он обязан быть как будто первым. Иначе ощущение жизни стирается в пыль, в прах, в гнилую труху. Если ты любишь, если Судьба, Бог – во что ты там веришь – подарила тебе этого человека, этих людей, говори об этом. Каждый день. Говори громко, чтобы не только Судьба, или во что ты там веришь, но и эти люди тебя слышали. Они не в курсе твоих безмолвных внутренних монологов, они могли об этом забыть. Будь не только надежен (вот еще один глупый повод для гордыни), но и отзывчив. Твоя жизнь — это они, отзывайся. Они – твоя жизнь, их счастье это твое счастье.  Признавайся в любви, благодари за то, что они есть, за то, что наполнили твою сумеречную жизнь смыслом. В отношениях с ними исходи  из презумпции невиновности. Они твоя жизнь, они  не могут желать тебе зла, так что не корми своих внутренних демонов лучшими кусками бессмертной своей души. Помни добывать, обеспечивать, хранить, защищать – не подвиг, а твоя прямая и естественная обязанность. Они – твоя жизнь, которая должна продолжаться. Замечай и отмечай любую мелочь. Они твоя жизнь, а в жизни не бывает мелочей. Не пытайся перекроить их под себя. Они хоть и вся твоя жизнь, но жизнь у них у каждого своя. Они – люди, личности, в них искра Божья. Не пытайся подсадить им ядовитые яйца своих непобежденных демонов.

И еще. Ты всегда, всегда должен быть в состоянии достать для них звезду с неба. Подняться на небо за звездой всяко лучше, чем спускаться в темное и жуткое пространство бездонной внутренней тюрьмы. Умирая в хосписе, Илья Кормильцев написал: «Мир – это больница для ангелов, разучившихся летать». Летай! Даже когда не держат крылья, летай, потому что им, и значит тебе нужно, чтобы каждый день в вашем доме слабым ночником мерцала добытая тобою звезда. Именно этот тихий свет и разгонит копящийся, клубящийся по углам мрак.

Как ни складывай холодными руками из льдинок слово «Вечность», ничего из этого не выйдет. А потому живи сердцем. Пока оно еще бьется. И так – день за днем, каждый день начиная заново. Заново знакомясь и заново влюбляясь, признаваясь и благодаря.

Ну вот, стал повторяться. Как занудный Молчанов, закольцованный в пространственно-временном континууме. Но кто ж виноват, что порой на постижение простейших истин уходит большая часть жизни?

Что делаешь ты с этим, снизошедшим, нет – обрушившимся на тебя, увы, слишком поздно, знанием? Вот прямо сейчас, накануне хер знает какого по счету дня твоего рождения? Ты лежишь в своей комнате, и смотришь в белый потолок. И думаешь: а что у тебя осталось? И – понимаешь ЧТО. Не надежда, нет. Всего лишь право на надежду, гарантированное Всемирной декларацией всех отчаявшихся, потерявшихся, мучительно ищущих выход.

В окне открывается вид на желтоватые осенние огни фонаря и опадающих листьев. А в это время, размывая русла мозговых извилин, мощным потоком течет в твоей голове ангельская мелодия: «Па-па-пам, папапа-папа-па-па-пам…». И стучатся, прорываясь в пустоту вокруг тебя такие простые, такие важные, самые главные слова. «Я хочу быть с тобой. Я так хочу быть с тобой. И я… Буду».

Константин Старыш

Источник: eNews